Языковой субстрат.

Изучение субстрата играет большую роль при восстановлении предысторических этногенетических процессов. Однако в этом изучении не должно быть домыслов о первоначальных местах поселения носителей изучаемых языков, иначе их история получится искаженной. К примеру, если предполагать, что албанский язык является продолжением какого-то палео-балканского языка, и считать некоторые его слова балакнским субстратом в других языках того же региона, то их история уже будет искаженной (Lindstedt Jouko., 2014, 168-183). С другой стороны, прародина фракийцев, языковыми предками которых вляются албанцы, располагалась в этно-формирующем ареале вежду верховьями Оки и Десной. Этот факт подтверждается лексическими соответствиями между албанским языками мордвы, прародина которой находилась по соседству с фракийской на противоположном берегу Оки. Таким соответствиям лингвисты будут давать надуманные объяснения, если будут располагать прародину албанцев на Балканах. Ясно, что научная ценность таких работ будет ничтожно малой.

В предыдущих разделах мы уже рассматривали некоторые примеры субстратных влияний, наиболее показательным их которых может быть наличие большого количества общей лексики в чувашском и немецком языках. Этому вопросу посвящен отдельный раздел "Чувашско-германские языковые соответствия". Здесь мы постараемся привести явления языкового субстрата в определенную систему.

Слова субстратного происхорждения имеются во многих языках и, соответственноони были внесены в этимологические таблицы, использовавшиеся при построении схем родственных отношений. При этом они могут не отвечать фонетическим закономерностям рассматриваемых родственных языков, но, тем не менее, могут отвечать закону обратной пропорциональной зависимости между числом общих слов в родственных языках и расстоянием между этноформируюшими ареалами их носителей. Это объясняется тем, что субстратные слова могли быть восприняты из языков предыдущего населения совершенно другой фонологии, поэтому рефлексация субстратных слов в языках пришлого населения могла и не соответствовать сформировавшимся в них фонологычным закономерностям. Однако, поскольку конфигурация ареалов не меняется, то воспринятый субстрат вписывается в тот же закон обратной пропорциональности. Об этом уже говорилось при рассмотрении славянских языков – разный балтийский субстрат обусловил их формирование, возможно, в разное время, но по той же модели.

Языковое влияние субстрата может иметь синтаксический, фонетический и лексический характер. Как считал В. И. Абаев, "субстратные влияния могут обнаруживаться (особенно в фонетике и в синтаксисе) много спустя после того, как субстратная этническая среда давно исчезла или растворилась, а ее язык перестал бытовать на данной территории" (Абаев В. И., 1965, 48). Наиболее стойким является фонетический субстрат, о чем свидетельствует существование церебральных согласных в Индии и смежных территориях Ирана (там же). Это связано с существованием генотипической артикуляционной базы. Однако, если генофонд популяции меняется вследствие миграций, то фонетический субстрат может быть следствием подражания. В связи с этим при изучении влияния субстрата необходимо привлекать данные истории и антропологии, что не всегда возможно, что видно на рассматриваемом примере ниже.

Одним из главных фонетических признаков Юго-Восточной Европы является замена смычного g фрикативными γ и фарингальными h, ɦ, наблюдаемая в украинском, чешском, словацком, верхнелужицком, белорусском языках, в южном диалекте русского языка, в западных диалектах словенского и отчасти в чакавском диалекте сербскохорватского. Обобщенно будем обозначать эти звуки через h, как это имеет место в чешском и словацком. Впервые всерьез вопрос о причинах и времени этих изменений поставил российский ученый Н. Трубецкой в своей работе “Zur Entwicklung der Gutturale in den slawischen Sprachen” (Sofija, 1933). Он высказался за праславянские корни первой фазы перехода g в h и причину его видел в фонологической системе праславянского языки. Однако имеются довольно убедительные доказательства того, что в чешском и словацком языках смычное g сохранялось едва ли не до XII ст. (Komárek Miroslav, 1983, 37-47). Основным аргументом в подтверждение этого мнения является тот факт, что только в XII ст. на месте g начинает появляться h в чешских летописях, а заимствования топонимических названий из словацкого в венгерский порой несут в себе фонему g. Тем не менее, В. И. Абаев находил возможным объяснять переход g в γ (h ), который характерен для армянского и фригийского, влиянием иранских языков (Абаев В. И., 1965, 44-51). Возможно, в чешском и словацком языках тенденция к указанному переходу имела латентный характер или летописцы весьма пунктуально следили за славянским правописанием, а словацкая топонимика сама была ранее позаимствована из германского или кельтского и в первое время сохраняла первичное g.

Мы можем поискать иное объяснение, посмотрев на полный круг тех языков (а среди них чешский и словацкий), для которых указанный переход является характерным. Можно обратить внимание на то, что прародины носителей этих языков концентрируются в бассейне притоков Припяти. Это наталкивает на мысль, что мощный источник этого фонологического явления был именно здесь. Можно допускать, что это было влияние скифского (протобулгарского) на языки соседних этносов, ведь в чувашском языке и до сих пор смычной g отсутствует, а в древнечувашском языке присутствовал спирант γ, который систематически заменял древнетюркский смычной q, (в современном чувашском языке на письме он отображается буквой x, которая в интервокальном положении произносится как украинский г).

Cледует обратить внимание на то, что в греческом языке на месте индоевропейских звонких взрывных g, gu, ĝ выступает звонкий фрикативный γ (Krahe Hans, 1966, 91), хотя звук g появился (или сохранился?) в новогреческом на месте глухого смычного k в позиции после n (Лопашов Ю.А., 1990, 33). Можно предполагать, что тенденция замены g на γ появилась у древних греков еще на их прародине, локализованной между Нижней Припятью и Березиной. В латинском языке такого явления нет, а греки могли вступить в контакт с булгарами только после того, как италики покинули свою прародину.

Субстратным влиянием может быть также объяснен феномен возникновения праславянских редуцированных звуков ъ и ь, которым есть соответствие в чувашском – редуцированные ă и ĕ.

Еще одним фонетическим субстратом может быть гипотетический звук rz, о котором не однократно шла речь выше. Явление ротацизма, то есть замена фонемы z (s) фонемой r, известное в латинском языке с IV ст. до н.э., имело место и в некоторых западногерманских языках (В. Г. Егоров, 1971, 25). Очевидно в этих языках, как и в тюркских, также существовал звук rz, который позднее перешел в обычное r. В чешском языке он сохранился и до настоящего времени. В чешском языке ř соответствует звукам rž и rš, а польское rz – звукам ž и š. Поскольку древние предки современных чехов заселяли ареал недалеко от ареала булгар (скифов), замена праславянского r’ на rz могла произойти под влиянием булгарского субстрата, а в польском языке подобное явление произошло под влиянием чешского. Некоторые фонетические факты украинского языка также могут свидетельствовать в пользу существования в нем звука rz: укр. жерсть – рус. жесть. Это слово заимствовано из тюркских языков, в которых оно имеет значение “медь, латунь” и имеет формы jes, zes, zis и т.д. Неясным остается укр. р, которое якобы возникло под влиянием слова шерсть, что неубедительно (Фасмер М., 1964; Мельничук О. С., 1982). Факт заимствования украинского слова из какого-то тюркского языка может дать объяснение наличию в нем этого звука, если заимствование произошло во времена, когда в одном из тюркских языков звук rz еще существовал. То есть, тюркскую праформу можно выводить как *zerz. Тогда, при существовании параллели *zelz, становится возможным объяснить до сих пор непонятную этимологию праславянского *zelzo “железо”. Украинское слово фонетически стоит ближе всего к пратюрк. *zelz, но неясно, из какого именно тюркского языка произошло заимствование. В чувашском языке ничего, кроме çěрě “кольцо” (из zerze) не найдено, но это слово семантически стоит довольно далеко. Есть еще одно очень интересное соответствие, подтверждающее существование фонемы rz. Латинскому cursarius, из которого выводится распространенное во многих языках слово корсар, можно привсети такие параллели: чув. xarsăr “смелый”, карач., балк. ğursuz “злой”, тур. hırsız “вор” и другие тюркские слова. Из тюркских заимствовано укр. харциз, харцизяка, но есть еще польское harcerz «скаут», сохранившее до наших дней написание, отражающее существование той фонемы, о которой идет речь. Обычно этимология латинского первоисточника слова корсар объясняется из лат. curare “бежать», но, бесспорно, тюркские слова семантически стоят намного ближе. Латинское, польское и украинское слова были в разное время заимствованы у тюрков, а позднее латинское слово попало в многие европейские языки. К этим же словам следует отнести рус. гусар, которое происходит от венг. huszár «гусар». Фасмер видел в основе венгерского слова числительное húsz «двадцать», что совершенно невозможно по двум причинам. Во-первых, в венгерском языке вообще нет собственного словообразовательного суффикса –ar. Если бы «гусар» значило первоначально «двадцатый», как считал Фасмер, то тогда бы это слово имело форму húszas, а вовсе не huszár. Во-вторых, в слове húsz гласный долгий, а в слове huszár – короткий, что тоже немаловажно. Венгерское слово созвучно этнониму хазар, на что уже обращалось внимание (Кестлер Артур, 2006, 21). Артур Кестлер считает, что, кроме слова гусар, сюда же следует отнести слово казак (Там же). В албанском языке есть слово kusar «вор», которое подтверждает все сделанные предположения. Исходя из всего этого, первоначальной формой тюркского слова, которое дало начало всем выше упомянутым, было *ğurzurz. В албанском слове оба первоначальных звука rz. перешли в одном случае в s, а в другом – в r, т.е. шипящий вибрант мог даже в одном языке иметь разные трансформации, в зависимости от удобства произношения. Принимая все это во внимание, можно иначе посмотреть на наименование хазаров харарами Львом Диаконом (Диакон Лев., 1988). Ученые считают это простой опиской, но на самом деле такая рефлексация как раз и вызвана праформой harzarz. Непоследовательность перехода первоначального rz, очевидно, связана с тем, «что тюркские языкам часто избегали двух последовательных r» (Эрдаль Марсель, 2005, 129). Рона-Таш считает, что отмеченная в источниках тюркская форма названия хазар (qazar), «восходит к титулу 'qasar', который происходит от имени 'кесарь', как и титулы 'кайзер' и 'царь'» (Андраш Рона-Таш, 2005, 113). Скорее наоборот, латинский антропоним Caesar произошел от тюркского слова.

Тот факт, что важные фонетические признаки двух ветвей праславянства не имеют четкой границы, тоже может свидетельствовать об их глубоком субстратном характере. Консервативные фонетические явления тесно привязываются к определенной территории, но в силу своего чрезвычайно длительного существования имеют размытые границы. Исходя из этого, вышеупомянутый переход gv, kv → cv, zv может иметь ту же причину, что и деление „кентум-сатем”, первично обусловленное влиянием финских языков. Как уже указывалось, изучением влияния финского субстрата на славянские языки издавна занимались различные ученые (Серебренников Б.А., 1962, Veenker W., 1967, Kiparski V., 1969, Birnbaum Henrik, 1990, Аникин А.Е., 1990 и др.). Следы его можно обнаружить во многих языках, но особенное влияние он оказал на южный диалект русского языка при расселении его носителей до берегов Волги. . Именно этим влиянием ученые объясняют акание, цокание и некоторые грамматические явления в русском языке (Бирнбаум Х., 1990, 8).

Много лексических совпадений в языках разных языковых групп, которые были выявлены в процессе проведенных исследований, также могут быть объяснены субстратными влияниями. Рассмотрим наиболее убедительные из них в соответствии с этноформирующими ареалами, на которых сначала проживали первичные индоевропейские племена, за ними – германские и иранские, потом – балтские и последними – славянские. Балтские племена на этих ареалах были ассимилированы славянами, поэтому мы не имеем представления об их языке, но часть субстратной лексики они передали славянам, которые наслоились на них, поэтому в нашем рассмотрении мы не будем отмечать каждый раз, что конкретное субстратное слово должно было быть и в диалекте (или в языке) того балтского племени, которое занимало данный ареал перед славянами. Начнем рассмотрение с западных ареалов.

1. Самый западный ареал между Вислой, Наревом, Ясельдой и Верхней Припятью по оба берега Западного Буга фактически состоит из двух ареалов, границей между которыми является Западный Буг. Очевидно, в соответствии с принятой концепцией, языки, которые на этом ареале формировались, всегда имели два первичные диалекта. Не о всех языках этого ареала мы имеем достоверные данные, но это предположение подтверждает язык лужицких сербов, или лужичан, который фактически разделяется на две отдельных языка – верхне- и нижнелужицкий. До лужицкого языка на этом ареале сформироваллись голландский фризский языки а еще ранее – пракельтский. При обработке „Историко-Этимологического словаря верхне- и нижнелужицкого языков” (Schuster-Schewc H., 1976-1989.) было найдено несколько слов, которые не имеют соответствий в других славянских языках. Два из них имеют соответствия во французском языке: луж. bakut “бекас” – фр. bekot “то же”, луж. barliś “болтать” – фр. parler “говорить”. Не имея другого объяснения, Шустер-Шевц допускает заимствование лужицких слов из французского, хотя и считает это сомнительным. Скорее всего оба слова восходят к пракельтскому языку. А. Доза выводит фр. bekot из лат. beccus (A. Dauzat Albert, 1930), а в этимологическом словаре латинского языка (Walde A, 1965) последнее слово подано с пометкой “галл.”, следовательно, луж. bakut может быть словом кельтского субстрата. Однако после кельтов этот ареал заселяли германцы, которых мы обобщенно называем франками. Чтобы кельтское слово попало в лужицкий язык, оно должно было быть также и в голландском или фризском. Для луж. bakut точного соответствия в голландском языке не найдено, а но есть в нем слово bek „клюв”, которое якобы заимствовано из французского bek, которое также считается кельтского происхождения (Veen van, Sijs van der, 1997) Как известно, у бекаса длинный клюв, от которого и произошло его название. Поскольку кельтское происхождение французских слов более вероятно, то само собой разумеется, что голландские слова кельтского происхождения скорее будут возводиться к французскому, чем к кельтскому. Для фр. parler связь с кельтским не проявляется, поскольку Доза возводит это слово к лат. parabolare, которое как будто заимствовано из греческого, но луж. barliś может быть поставлено в соответствие также гол. pralen “хвастаться” и brallen „орать”. Подобное слово имеется и в немецком языке, которое в словаре Клюге помечено как неясного происхождения, скорее всего звукоподражательного. В этимологическом словаре голландского языка (там же) указано, что голландское слово заимствовано из немецкого: ср.н.нем. pralen “болтать, хвастаться». Таким образом, нельзя исключать, что корень *parl/pral со значением “говорить” был в локальном обиходе в соседних ареалах еще с кельтских времен.

2. Ареал между верховьями Западного Буга и Случью (пп Припяти) сначала заселяли иллирийцы, потом предки современных немцев (назовем их условно “тевтоны”), а позже чехи. Иллирийский язык нам неизвестен, а в чешском языке довольно немецких заимствований разных времен, поэтому определение лексического субстрата затруднено. Для этого нужны специальные исследования.

3. Так же затруднено выявление субстратной лексики в ареале протогерманцев между Неманом, Ясельдой, Припятью и Случью (лп Припяти). Позже здесь жили готы, а вслед за ними поляки. В нашем распоряжении недостаточно готской лексики для выявления субстратных явлений, а имеющиеся в наличии почти всегда имеет параллели в немецком.

4. Славянская прародина по берегах Вилии почти все время была заселена славянами, поэтому в этом ареале понятие субстрата отсутствует.

5. В ареале белорусов должны были проявиться явления балтийского субстрата, но его сложно выявить из-за большого количества заимствований из литовского языка, которые непросто стратиграфировать.

6. Ареал между Березиной и Днепром сначала заселяли тохарцы, позднее – восточные балты, а за ними – носители северного русского диалекта. Вследствие бедности имеющейся тохарской лексики и длительного соседства балтов и славян исследование субстратных явлений тут тоже очень затруднено.

7. В ареале между Нижней Березиной, Днепром, Нижней Припятью и Случью (лп Припяти) начал формироваться греческий язык, далее здесь формировался северогерманский, и наконец – первичный диалект украинского. Однако после украинцев здесь поселились белорусы, поэтому субстратные слова греческого происхождения встречаются также и в белорусском языке. Древним субстратным словом этого ареала является, бесспорно, *krene “колодец, источник”, хотя некоторые специалисты отрицают связь укр. криниця и блр. крыніца с гр. κρηνη (эольское κράννα) “то же”. Однако Г. Фриск и Ф. Хольтахаузен это слово, как и гр. κρουνός "источник, прилив, поток, струя" ставит в связь с др. исл. hrønn "волна", др.-анг. hræn "волна, прилив, море". Очевидно, северные германцы и англосаксы переняли это слово у остатков греческого населения, а от них слово в более узком значении попало к предкам украинцев, которые добавили к слову славянский суффикс -иця, а уже у украинцев слово позаимствовали белорусы, русские и поляки. Другими примерами греческо-северегерманского субстрата могут быть следующие:

гр. βλεμμα “взгляд, глаза” – исл. blim-skakka “косить глазом” (ісл. skakka “кривизна”) – укр. блимати.

н.-гр. γλεπω ”смотрю” – дат. glippe шв. glippa “моргать, смотреть” – укр. глипати.

ісл. glop-r “ідиот” – во многих славянских языках есть слова с корнем глуп. В других германских языках такого слова нет.

гр. κωβιοσ “пескарь” (Gobio gobio) – исл. kobbi “молодой тюлень”, шв. kobbe “тюлень”) – укр. ковбик, коблик “пескарь” , блр. ковбель “то же” Похожие слова есть в балтийских и русском языках (А. Лаучуте Ю.А., 1982, 143), но фонетически они отстоят дальше. Возможно, это бродячее слово./p>

исл. köstr “куча”, "куча дров", "высокое строение" – укр. костер, пол. kostra “куча”, "куча дров", рус. костер и др. слав.

гр. σκιρροσ "отвердение, отвердевшая опухоль" – укр. чиряк, рус. "чирей" и др., первоначальная форма сохранилась в сербско-хорватском čir и словенском čȋr. Родство славянских слов с греческом обсуждалась неоднократно (Ильинскій Г.А. 1913, Том LXX, вып. 258-260). В других индоевропейских языках соответствий не обнаружено, поэтому греческое может быть субстратом для украинского, из которого подобные слова были заимствованы в другие славянские.

гр. σκαπερδα “игра греческих юношей с палкой во время дионисий” (Frisk H.. 1970) – укр. скопердин название игры, при которой палку кидают так, чтобы она поочередно ударялась об землю обоими концами. Обе игры существенно отличаются, поэтому сходство в названиях представляется загадочным, в то время как украинское сопердин хорошо расшифровывается исландскими словами исл. skoppa “подпрыгивать” и jörðin "земля".

исл. smuga “узкая трещина” – укр. смуга "полоса".

гр. χαρισ “краса” – др.-исл. hannr "мастерский" – укр. гарний.

Изолированные лексические соответствия между украинским и греческим языками уже неоднократно привлекали к себе внимание языковедов. В частности, О. Д. Пономарев (Пономарів О. Д., 1973,) приводит целый ряд греческо-украинских параллелей, среди которых большая часть относительно недавние заимствования, среди которых єгипта, єродула, спудей, халепа. Эти слова никогда не были широко расширены в украинском языке (может быть, за исключением “халепы”) и употреблялись преимущественно среди духовенства и учащейся молодежи, что и объясняет природу заимствования. Однако такие слова как атеринка “красноперка”, дзема “суп”, лавута “глупец”, лаката “рыболовная сеть”, рамат “вид женского платка”, скорода “осока”, хотя тоже мало распространены, в принципе могли быть субстратными заимствованиями из древнегреческого, но для этого подобные слова должны были бы существовать и в каких-то из северногерманских языков. Таких слов при проверке современных словарей найдено не было, поэтому вопрос о пути заимствования приведенных украинских слов должен оставаться открытым. Совсем недавно была опубликована работа об украинско-древнегреческих параллелях в антропонимии с интересным наблюдением:

При сопоставлении хронологических линий "древнегреческий язык – современность" и "украинский язык – древнегреческий язык" в одних хронологических рамках поразительным оказывается подобие в семантике, структуре, функциях, образовании, организации антропонимической системы украинского и древнегреческого языка, что позволяет допускать присутствие этих общностей в праславянском языке и единство их источника (Горпинич В.О., 2006, 36-44).

Уважаемый автор указанной работы не счел нужным ответить на мое двукратное к нему обращение с предложением другого объяснения замеченного подобия.

8. Ареал, расположенный между Тетеревом, Случью (пп Припяти) и Припятью заселяли древние италики. Довольно уверенно мы можем говорить о таком лексическом субстрате: лат. merus “только” – анг. merely “то же” – слвц. mirný “то же”; лат. pellare “бить, гнать” – анг. pelt “стучать” – слвц. pelat’ “гнать”; лат. faecare “грязнить” – анг. feculence “осадок, грязь” – слвц. fakat’ “грязнить”. В приведенных примерах словацко-латинские параллели взяты из этимологического словаря чешского и словацкого языков (А. Machek V., 1957). В английском языке очень много заимствований из латинского, и среди тех заимствований должны были бы быть субстратные, и хотя отделить их довольно сложно, некоторые примеры можно найти. Например, Порциг специально связывает лат. sulcus “борозда” с др.анг. sulh “то же”. Хотя похожие слова имеются и в других индоевропейских языках, только в латинском и в древнеанглийском эти слова имеют одинаковое значение (Порциг В., 1964, 167). Другой подобной парой может быть лат. collis и др.анг. hyll, оба “пригорок”. Латинское и древнеанглийское слова, как пишет Порциг, “имеют одинаковую степень аблаута и формы суффикса, тогда как в других (в словах других индоевропейских языков, родственных с этими двумя – В. С.) представлена высшая степень аблаута и другие типы производных образований” (Там же, 163). Махек полагает также, что слвц. kurit’ “гнать” и prikurit’ “прибегать” родственны лат. currare “бежать”. Это словацкое слово тоже может быть субстратным заимствованием, но родственные слова имеются также в греческом и литовском, а в английском слово того же корня current являются позднейшим заимствованием из латинского, поэтому полной уверенности быть не может.

9. Ареал между Десной, Сулой и Днепром сначала заселяли протоармяне, позднее здесь поселились те иранцы, язык которых развился в афганский, а еще позднее здесь начал формироваться словенский язык. В армянском языке можно найти очень много соответствий иранским языкам. Большей частью это заимствования из персидского. Найти возможный армянский субстрат в лексике афганского языка сложно, но его можно обнаружить в глагольном словообразовании, которое было весьма неустойчивым в то время (Горнунг, 1963, 47). И в армянском, и в афганском языках инфинитив образуется с помощь окончания –al, el, добавляемого к основе слова. Например, арм. horēl «рыть», афг. xərəl «рыть, разрывать». Это же слово может быть, кроме того, также и лексическим субстратом. В своем этимологическом словаре словенского языка Франц Безлай полагает возможным связывать слвн. bek (старая форма bъkъ) “очаг, печь” с арм. boc “огонь” и bosor “красный”, обосновывая это тем, что это слово не может быть автохтонно славянским и не может быть заимствованным из вульгарной латыни (имеется лат. focus “очаг”) по фонологическим причинам, хотя ему оставалось неясным “каким путем оно пришло к южным славянам” (А. Bezlaj France, 1976, 16). С армянским bosor может быть связано также афг. busar “тлеющая зола”, изолированное среди иранских языков. Таким образом, путь заимствования словенского слова был от праармянского субстрата через праафганский в язык позднейшего славянского населения этого ареала. Безлай связывает также слвн. bed, серб. бêд “воздух” с перс. bаd “воздух”, “ветер”. Слово этого корня в значении “ветер” имеется в многих иранских языках, в том числе и в афганском, потому не исключается, что славянские слова являются иранским субстратом. В многих славянских языках есть слово lopta/lapta (словен. lopta, серб. лопта, рус. лапта и т. д.) со значением “мяч’, “игра в мяч” (реже „палка, которой бьют по мячу”). Фасмер выводит это слово от “лопаты”, и это объяснение повторяется в “Этимологическом словаре украинского языка” (А. Фасмер М, 1967, А. Мельничук О. С., 1989). Однако есть две причины сомневаться в такой этимологии. Во-первых значение „палка, которой бьют по мячу” можно найти только в русском и белорусском языках, а в остальных славянских языках оно имеет значение “мяч”, “шар”, “ком”. Во-вторых, в македонском языке это слово имеет форму лопка. В иранских языках распространено слово lap/lop/lob в значении “мяч”, “щека”, “что-то выпуклое”. Эти факты дают основание допускать, что слово lopta имело первичную форму lop-ka (-ka – суффикс) и является иранским субстратом в русском и южнославянских языках и было заимствовано от них в языки западной славянской ветви. Иранским субстратом могут быть также слвн. šiba, серб. шиба “прут” (перс. šiba, тал. šiv, курд. şiv “то же”), а также слвн. hrana, серб. храна “пища” и некоторые другие (Трубачев О. Н., 1965).

10. В ареале между Десной и Ипутью предположительно сначала жили древние фригийцы, позднее предки согдианцев (их потомки – современные ягнобцы), а из первичных славянских племен здесь проживали предки современных сербов и хорватов. Река Снов отчетливо разделяет этот ареал на две половины, поэтому разделение первичного славянского племени на сербов и хорватов могло произойти еще на древней прародине. Однако субстратные явления здесь проследить трудно, поскольку мы почти не обладаем лексическим материалом фригийского языка, а из ягнобского он очень беден. Тем не менее, на субстратные влияния прасогдийского языки на сербско-хорватский могут указывать такие параллели: серб. обл. будиjа “индюшка” – ягн. búdina “перепелка”, серб. бува “муха” – ягн. buvva “блоха”, серб. кулаш “буланий конь” – ягн. kulo “то же”, серб. кућа “дом” – ягн. kuč “семейство”, серб. чука “овца” – ягн. šok “баран”. Есть также несколько сербскохорватских слов, которым имеются соответствия в других иранских языках: серб. баджа “карапуз” – общ. ир. bača“мальчик”, серб. куриjа “квартирная, арендная плата” – ягн. kroî “стоить”, курд. kerin “покупать”. Отдельно, в порядке гипотезы, можно сказать о возможной связи изолированного среди иранских языков ягн.ajk “дочка” с славянскими словами типа гайка. Фасмер представляет его с пометкой “трудное слово”. В сербском языке оно имеет более широкое значение, чем в восточнославянских, а именно – 1. “гайка”; 2. “хомутик прицельной рамки”; 3. “передвижное кольцо на поводьях”, поэтому оно может быть в этом языке самым древним и происходить от иранского субстрата, если принять во внимание аналогию: нем. Mutter 1. “мать”; 2. “гайка”.

11. В бассейне Сожа между Верхним Днепром и Ипутью была прародина индоарийцев, а позже здесь начал формироваться праосетинский язык и, наконец, южный диалект русского языка. Много индийско-осетинских и осетинско=русских приводит в своем словаре В.И.Абаев (А. Абаев В.И. 1958-1989), но выделить осетинский субстрат в русском языке сложно, из-за языковых контактов русских и осетин в более поздние времена. Уверенно о нем можно говорить только тогда, когда мы индийско-осетино-русскую триаду. Бесспорным индийским субстратом в русском языке может быть только слово, которое не имеет соответствий в других индоевропейских, а из иранских языков имеет только в осетинском. Таких соответствий во всех трех языках почти нет, но можно рассматривать следующие случаи:

др.-инд. ksap "губить, уничтожать" – осет. safyn 1. “терять”, 2. "губить" ;

др.-инд. pakşa “бок”, “крыло” – осет. fax “бок, сторона” – лтш. paksis “угол дома” – рус. диал. пакша “левая рука”;

др.-инд. palāša- “листва” – осет. bälas “дерево”;

др.-инд. anga “член тела” – осет. ong “то же”;

др.-инд. čhāga- “коза” – осет. säğ “то же”;

др.-инд. stubh “издавать звук, шуметь” – осет. stuf “шум, звук”;

др.-инд. stukā “клок волос, локон” – осет. styg “клок, кудри, локон”.

Русские слова похожие на осетинмкие могут быть не субстратного происхождения, а заимствованными из языка мокша, в который они могли попасть или из праосетинского, или иметь с ним общий источник заимствования. Для примера, для осет. syxsy “костяника” имеется параллель в рус. диал. шикша “какая-то ягода”, но есть морд. шукштору “смородина” (тору – другой корень). С другой стороны, в мордовском языке, есть определенная группа слов, которые имеют параллели в индоиранском (напр. морд. врьгаз – др.-инд. vrkas “волк”). Таким образом, вопрос индийского и осетинского субстрата в русском языке требует специального изучения.

12. В крайнем восточном ареале общей индоевропейской территории на водоразделе притоков Днепра и Волги начал формироваться фракийский язык, потом здесь отделились от иранской общности протокурды, после чего тут поселились балты, а за ними те славяне, которые стали предками современных болгар. О фракийском языке нам известно очень мало, а возможные лексические соответствия между ним и болгарским могут быть отнесены уже к балканскому субстрату. Таким образом, есть смысл искать пока еще только болгарско-курдские параллели. В этимологическом словаре болгарского языка (Георгиев В. Л., Гълбовъ Ив., 1971) болг. багазяй “сват” подано с пометкой “неясно”. Это слово может быть объяснено на курдской основе: курд. bava “отец” и zava “зять” при zayin “рожать” и zoy “сын” в афганском. Так же неясным является происхождение названия одного из растений бозлан, которое можно объяснить при помощи курд. boz “серый” и lam “листок”. Болгарскому хубав “хороший” может соответствовать курд. xob “хороший”, хотя это слово является общеиранским.

13. Есть слова иранского происхождения, распространенные в некоторых или во многих славянских языках, о которых нельзя с уверенностью сказать, каким путем и в какое время они попали к ним. Это такие слова как бадья, бахча, калита, торба, топор, хосен и многие другие. Однако есть такие слова, ареал распространения которых позволяет видеть в них иранский субстрат. Например, от др. ир. šát (афг. šát, перс. šähd) происходят серб. сат, болг. сът, макед. сот, слвн. satovje, рус. соты, которым до сих пор специалисты не дали убедительной этимологии. Так же иранским субстратом являются серб., болг. патка, макед. паток “утка” (перс. bät “утка”, тал. bet “гусь“).