К основам образования числительных в ностратических языках

Сколько-нибудь известной теории происхождения числительных как морфологической категории не существует. Если бы она и могла возникнуть, то исходной позицией должно было быть объяснение происхождения количественных числительных начиная с самых низших. Однако считается, что "числительные до «трех» представляют собой немотивированные формы" (Винтер В. 1989, 37). С идеи мотивации формирования числительных, очевидно, и следует начинать. Одна из возможных идей возникла в процессе исследований ностратических языков и развивается здесь в дальнейшем изложении.

В проводимых исследованиях к ностратической макросемье языков мы относим индоевропейские, финно-угорские, тюркские, семито-хамитские (афразийские), картвельские и дравидийские. Однако не исключено, что к ним относятся и другие языки, в первую очередь северокавказские (абхазо-адыгские и нахско-дагестанские). При этом отметим, что из так называемых «алтайских» языков к ностратическим языкам мы относим только тюркские. Кроме все прочего, против генетического родства тюркских и остальных алтайских говорит полное отсутствие подобия между тюркскими и монгольскими именами числительными, не говоря уже о таком подобии с тунгусо-маньчжурскими, корейским и японским (см. Табл. 1).

Таблица 1. Количественные числительные древнетюркского и монгольского языков.

О значении подобия слов с числовыми значениями как аргумента в пользу генетического родства языков говорит то, что в рамках отдельных языковых семей ностратической макросемьи подобие имен числительных весьма выразительно, а среди тюркских языков особенно. Более того, некоторые черты сходства в корпусе числительных можно обнаружить также и между языками разных семей, входящих в состав ностратических. Для удобства сравнения имена числительные до десяти отдельных ностратических языков сведены в таблицу 2, в которую для оценки возможной принадлежности к ностратическим помещены также числительные ингушского и кабардинского языков.

Таблица 2. Количественные числительные ностратических языков.

Внимательное рассмотрение таблицы дает возможность обнаружить некоторые закономерности, которые могут быть отправной точкой для нахождения логики образования числительных в ностратических языках:

1. Тюркскому ikki «два» отвечают некоторые слова финно-угорских языков со значением «один» (эрзя vejke, мари ik, венг egy, фин. yksi, вепс. üks’). Из индоевропейских языков сюда же относится др.-инд. éka «один» и множество слов иранских языков (фарси, тадж., курд., мазендеран. jak, балуджи, гилянский jek и т.д.) С иной огласовкой несколько далее отстоят удм. ogez, иврит axat, ар. wāhid и телугу okati «один».

2. Некоторые индоевропейские и дравидийские языки имеют схожие слова для числа 1: лат. ūnus (гр. οινοσ), нем. ein и др. – тулу onji, тамил onru, малаяли onnu и др.

3. Имеется некоторое подобие в названиях четных числительных: п.-и.-е. *quetwor «четыре» (лат. quattuor, др.-инд. catvara, слав. četyre и др.) – венг. kettő, ханты kät, манси kit, эрзя kavto «два», коми kvajt, удм. kuat’, ханты kut, эрзя kota и др. «шесть»; п.-и.-е. *seks «шесть» (лат. sex, нем. sechs, слав. šestĭ, лит. šeši и др.) – др.тюрк. sekiz «восемь», ивр. šeš «шесть»; иврит arba «шесть» – груз. rva «восемь» – телугу aaru «шесть». Однако наиболее выразительным является подобие финно-угорских и дравидийских слов для числа 4: фин. neljä, эрзя nile, манси nila и др. – малаяли nālu, телугу naalugu, тулу nāl и др.

4. Индоевропейскому *deќm «десять» (слав. desętĭ, др.-инд. dáśa, лат. decem и др.) отвечают удм., коми das, венг. tiz «десять»

5. Нередко соседние числительные рифмуются: рус. семь – восемь, девять – десять, нем. zwei – drei, арм. yot’- ut’, тюрк. sekiz – toquz, фин. kahdeksan – yhdeksän, вепс. kahesa – ühesa, гонди sārūng – ērūng и др.

6. Некоторые факты свидетельствуют о нередких случаях замены старых наименований чисел более новыми. Например, чувашскому pillĕk «пять» соответствуют в других тюркских языках bileg, bilezik «запятье, кисть руки», которые сначала могли иметь также значение «пять». Однако в какое-то время во всех тюркских языках, кроме чувашского, для обозначения пяти предметов распространилось новое слово beš, хотя и происходящее от того же корня. Другим примером может быть замена в восточнославянских языках древнеславянского četyredesętĭ на слово сорок, заимствованное из булгарского.

Остальные случаи сходства будут рассмотрены в процессе дальнейшего изложения. Начнем наш анализ с рассмотрения происхождения названия одиночного предмета. При этом мы будем иметь в виду, что мышление первобытного человека шло по своим законам, отличным от усвоенного нами формально-логического мышления. Прежде, чем человек пришел к абстрактному пониманию чисел, количественные отношения между предметами связывались с самими предметами и для разных категорий предметов могли применяться разные системы счета и в процессе обмена, например, приравнивание двух баранов одной корове затуманивало собой разницу между числами 1 и 2.

Как видно из таблицы, для обозначения числа 1 в языках рассматриваемых семей употребляются слова, происходящие от разных корней, за исключением того, что др.-инд éka можно уподобить финно-угорским словам, имеющих в основе корень *ek/ik. После дополнительных поисков в других индоевропейских языках были обнаружены другие подобные числительные в нескольких иранских языках, в частности в фарси – jak, курдском – ēk, и гилянском – jek «один». От этого же корня путем редупликации (ik-ik), очевидно, произошли слова финно-угорских языков со значением «два» (коми, удм. kyk). Число два воспринималось первоначально как пара, своего рода единица парных предметов – двух глаз, ушей, рук. Возникновение грамматического двойственного числа было бы просто бессмысленным, если бы два парных предметов не противопоставлялись множеству предметов для которых существовала отдельная категория числа.

Принимая во внимание возможное сходство в названиях соседних чисел и первоначально неосознанную количественную разницу между числами 1 и 2, предположим что тюрк. ikki «два» имеет то же происхождение и поищем исходное слово со значением, могущим стать началом счета. После непродолжительных поисков останавливаемся на индоевропейском местоимении *eĝ «я». Начать счет от себя для человека вполне логично, поэтому одно и то же слово вполне могло употребляться и для обозначения самого себя и числа 1. Анализ символических значений чисел в фольклоре приводит этнографов к заключению, что символика «одного» взяла на себя и символику центра, а число 1 получило значение «божественного» или «царственного» числа и личности, которую оно определяет (Новикова М.О. 1993, 278). Логично предполагать, что первобытный человек смотрел на мир с эгоцентричной позиции, что и вело к отождествлению себя с единицей, символизирующей центр.

Предположение о первичной идентичности числительного «один» и местоимения «я» подкрепляется также тем, что другое слово праиндоевропейского языка *sem со значением «один» в славянских языках соответствует местоимению сам. Того же происхождения местоимения себе, себя. В некоторых индоевропейских языках производные от указанного корня сохранили значение «один», в других же подобные слова приняли значение «тот же самый», «равный», «подобный» (лат. similis , анг. same и т. д.)

Очевидно, это числительное является наидревнейшим в языке человека, поскольку подобные слова со значением «один» встречаются во многих языках мира, в частности, в дагестанских (анди, годобери, табасаран. – seb, sab) корейский hana, айну šine и др.

Дальнейшим подтверждением идентичности числительного «один» и местоимения «я» является то, что некоторые слова индоевропейских языков со значением «один» (лат. ūnus, гр. οινοσ, гот. ains, анг. one, др.-ирл. oen) похожи на слова со значением «я» в семитских языках (ивр., ani, ар. ana) и венгерском èn. В рамках одного языка подобие местоимения первого лица ед. числа и числительного «один» наблюдается в кабардинском: se «я» – zy «один», ингушском: so «я», sa «мой» – caI «один» (к тому же saI «человек»). Если местоимения употреблялись для счета, то должны быть примеры употребления для счета и местоимения второго лица. По крайней мере, один такой пример есть – п.-и.-е. *dvou «два» по звучанию похоже на п.-и.-е.*tu «ты». Логично было бы предположить, что местоимение третьего лица употреблялось со значением «три», однако такого соответствия не обнаруживается. Очевидно, это объясняется тем, что первоначальный счет был только до двух, далее следовала неопределенность «много». Далеким отголоском древних представлений человека о количестве являлось практиковавшееся до недавнего времени в начальных школах обучение детей счету. В первую очередь их учили различать один предмет, два предмета и много предметов. Таким образом, можно предполагать, что в использовании местоимения третього лица для обозначения трех предметов во времена зарождения счета не было необходимости. Тем не менее, его следы в названиях чисел обнаруживаются. Индоевропейским и дравидийским словам со значение «один» (лат. ūnus и др. – тулу onji, и др. см. выше) соответствует индоевропейское слово со значение «он, тот, этот» (рус. он, лит. añs, др.-инд. anyas, сев.-герм. enn хетт. anni). Интересно, что похожие слова в семитских языках относятся к местоимению первого лица, точно так же, как и венг. én «я». Очевидно, это объясняется тем, что одно и тоже слово для говорящего означает «я», а для слушающего – «он».

Преодоление неопределенности «много» происходило путем разбиения большого количества предметов на пары и дальнейший счет уже шел парами, чем и можно объяснить указанное выше подобие в названиях четных чисел, которое можно наблюдать даже в рамках одного языка: иврит šnaim «два» – šmone «восемь», венг. négy (в других финно-угорских neljä, nyl, nila и под.) – венг. nyolc «восемь», манси nila «четыре» – n’ololov «восемь» Парный счет объясняет также подобие в названиях чисел «один» и «два», еще одним примером которого может быть такое соответствие: лат. par «равный», paria «пара» – чув. pěr «один» (в других тюркских – bir). Не исключено, что это слово попало к древним италикам от булгар.

Естественно, что при парном счете особенно отчетливо осознавались первые две пары, и поэтому число 4 получило особое значение. Оно стало последним «малым» числом, за которым уже следовали числа большие, а все числа от 1 до 4 приобрели в сознании человека особую символику, о чем говорят, например, все жанры украинского фольклора: загадки, пословицы, поверья и т.д. (Там же. 1993, 276). Особое значение числа 4 подтверждает то, что п.-и.-е. *octou «восемь» имеет форму двойственного числа, т.е. в принципе означает две четверки. То, что п.-и.-е. *oct первоначально имело значение "четыре" подтверждает ав. ašti "мера длины в четыре пальца". Кроме того, можно отметить разительное подобие финно-угорских и дравидийских слов со значением «четыре», в то время как названия остальных чисел совершенно непохожи (см. Таблицу 2). Число 4 соответствует направлениям естественной пространственной ориентации человека (слева-справа, спереди-сзади) и, что особенно важно, количеству пальцев на одной руке без большого, поэтому двоичная система счета легко переходила в четверичную, но при этом возникала путаница в названиях количества пар, поскольку неопределенность «много» давала о себе знать еще долгое время.

Путанице способствовала также и межплеменная торговля, при которой названия чисел уже не увязывались с местоимениями неизвестного языка для одного из контрагентов, а принимали конкретное значение числа, но в силу локальности торговых отношений существовала местная счетная номенклатура и стандартизация в названиях долгое время не происходила. В таких условиях не исключено, что похожие слова употреблялись для разных чисел (тулу enma «восемь», гонди anma «девять»), а для одного числа употреблялись разные слова что подтверждают примеры даже из более поздних времен («два» и «пара», «двенадцать» и «дюжина»).

Очевидно, при парном счете числительные 1 и 2 могли легко становиться синонимами, что мы и наблюдаем в подобии тюркских и финно-угорских числительных такого значения. В связи с таким предположением индоевропейское *quetwor может означать «две пары», происходя от сложения двух синонимов *(i)ki и *dvou. Логично также допускать, что при парном счете нечетные числа первоначально не воспринимались и появились позднее. Недаром они считаются «плохими» числами (в славянских языках слово лихой означает одновременно и «плохой», и «нечетный»). Объясняется это тем, что всякую непарность, «лишку» мировая архаика склонна отождествлять с неупорядоченным, нестойко-динамическим, а поэтому опасным, «плохим» началом» (Там же, 278). Поэтому и подобие нечетных чисел в ностратических языках выражено весьма нечетко и может быть просто случайным или быть результатом позднейших заимствований.

Однако, несмотря на определенную путаницу в названиях четных чисел меньших десяти, десяток предметов уже определялся более-менее четко, чему способствовало и количество пальцев на обеих руках. По-видимому, это произошло уже в то время, когда северные ностратические племена переселились в Восточную Европу, поскольку в языках их потомков ничего общего с семито-хамитскими, картвельскими и дравидийскими для названия десяти предметов не наблюдается. Правда в иврите и арабском языках слова teša/tis`ah «девять» можно в какой-то степени уподобить этому числительному в некоторых современных индоевропейских языках. Случайное ли это совпадение, или же это явление имеет какое-то объяснение, еще предстоит установить. Форму das, близкую к числительным многих индоевропейских языков, имеют также слова для обозначения числа 10 в некоторых дравидийских языках (курух, малто, пенго, куи, куви), но они могут быть поздними заимствованиями из хинди, бенгали или других языков индийской группы, поскольку в наиболее распространенных дравидийских языках телугу, тамильском, тулу ничего похожего нет. Темп развития систем счета был очень медленным. Считать после десяти люди научились довольно поздно и формирование соответствующих числительных шло разными путями у народов, даже говоривших на близко родственных языках. К примеру, 12-тиричная система счета у германцев говорит о том, что счет после десяти начался уже после распада индоевропейской общности (3-е тыс. до Р.Х). Преимуществом 12-тиричной системы было в том, что 12 делится на два, три и четыре, в то время как 10 только на два и пять (Hirt Herman. 1940). Однако такое преимущество использовали далеко не все народы.

Общая индоевропейская праформа для числительного «десять» восстанавливается как *deќm (лат. děcěm, герм. tehun, слав. desętĭ, лтш. desmit и др.) и толкуется как «две пятерки» соединением в одном слове германского *handu «рука», не имеющего аналогов в других индоевропейских языках, и позднего новообразования di-/de- «два» от гр. dis (Фасмер Макс, 1964, 507-508). Очень сомнительное толкование, при том, что можно найти более прозрачную этимологию европейского слова. Оно может иметь то же происхождение, что и др.-тюрк. *dekim «много», которое востанавливается по зафиксированному в памятниках древнетюркской письменности слову tekim «много, множество» (Наделяев В.М., Насилов Д.М., Тенишев Э.Р., Щербак А.М. 1969), имеющему соответствие в современном турецком takım «группа, команда». Очевидно, в процессе межплеменной торговли общая праформа, употребляемая у тюрком в общем значении, приняла у индоевропейцев значение более конкретное. Такое вполне могло произойти, что подтверждает и пример из татарского языка, в котором tugyz означает одновременно и «девять» и «много». Можно предполагать, что ранее слова подобные dekim в тюркских языках тоже означали «десять» и лишь в последствии были заменены словами on, un, которые можно сопоставить с индоевропейским названием единицы (лат. unus, анг. one и др.), поскольку десяток предметов мог быть одной единицей при счете десятками.

Сложнее с числом 10 в финно-угорских языках, в которых для его обозначения употребляются разные слова. Однако наиболее распространенную праформу можно восстановить как *deksan, которая в таком виде присутствует в финских числительных «восемь» и «девять» (kahdeksan и yhdeksän). Можно предположить, что эти числительные, так же, как и в других финно-угорских языках образуются по форме «десять без двух» (kah того же происхождения, что и kaksi «два») и «десять без одного» (yh, как yksi «один»). Такое предположение известно при том, что финское слово якобы заимствовано из какого-то индоевропейского. Это считается неприемлемым и оспаривается также по другим причинам. Вместо этого предлагается второй частью финских слов считать не -deksan, а -eksan от фин. eksy "теряться". Тогда "восемь" должно означать "без пропавших двух" (из десяти), а "девять" – "без одного пропавшего" (Häkkinen Kaisa. 2007, 315-316). Такое толкование могут подтверждать числительные "восемь" и "девять" в эстонском и вепсском языках. Однако ф.-у. *deksan, п.-и.-е. *deќm, как и тюрк. tekim могут быть общим ностратическим наследием. Если в других финно-угорских языках в числительніх "восемь" и "девять" присутствует слово "десять", то праформа *deksan упростилась (горномарийском – до dakšy, в марийском до – daše, в вепсском до – esa, в эрзя и мокша – до ksa/kse). В языках коми и удмуртском упрощенная форма das так и означает «десять», и тогда это не заимствование из иранских, во многих из которых это числительное имеет ту же форму. Числительные же «восемь» и «девять» в языках коми и удмуртском содержат формант mys, но значение его пока остается неизвестным. Когда этот вопрос прояснится, тогда о происхождении числительных "восемь" и "девять" в финно-угорских языках можно будет говорить более уверенно.

Еще один вариант числительного «десять» распространен в прибалтийско-финских и мордовских языках: фин. kymmenen, эст. kümme, эрзя kemen' и др. Очевидно, в его основе лежит название ладони (фин. kämmen, эст. kämmal, вепс. kämen’, хант. kömõn ). В языках марийском, манси и саами «десять» обозначается словами lu, lov, love, logi, в венгерском - tíz. Считается, что в их основе лежит древнее финно-угорское слово, представленное в фин. lukea "читать" (Häkkinen Kaisa. 2007, 532).

Поскольку нечетное количество предметов долгое время людьми не воспринималось, «лишний» предмет относился к большему или меньшему числу. Однако, правомерно предположить, что число 3 появилось ранее других нечетных чисел и соответствующие слова могли произойти от ближайшего четного 4 (в отличие от двух, четыре предмета скорее могли восприняться как три). Поэтому рассмотрим, какие формы имеют числительные «три» и «четыре» в ностратических языках. Отдаленное подобие имеют индоевропейская праформа *treis «три», тюркское tört «четыре» и семито-хамитское *talat «три» (класс. ар. thalatah, сирийско-ар. tlāte иврит šaloš и др.) Это дает основание предполагать их общее происхождение от слова со значеним «неправильный, плохой». Следы его сохранились во многих тюркских языках как ters “неправильный, превратный, сложный, обратный, противоположный». В индоевропейских языках эти следы менее отчетливы, но все же просматриваются: лат. trīstus «плохой», др.-анг. dryslic «ужасный, внушающий страх». Идя этим же путем, для числа 3 в финно-угорских языках (фин. kolme, эрзя kolmo и др.) можно принять к рассмотрению фин. kummalinen, эст. kummaline «странный». При метатезе согласных подобные слова могли означать «три», но в других финно-угорских языках похожих слов пока не найдено. Если такое предположение о происхождении названия для числа 3 верно, то тюркское числительное tört должно быть вторичным названием, произведенным от названия трех, ибо четыре изначально отнюдь не было «плохим» числом. Правда, такая замена кажется маловероятной исходя из особого значения числа 4. Тем не менее такой замене можно найти объяснение. Для раннего этапа развития счета это кажется справедливым, но благодаря своей «неправильности» число 3 казалось людям непостижимым и со временем в соответствии с тремя координатами мироздания по вертикали (верхний, средний и нижний миры) получило мистическую окраску. Поскольку число 4 отвечало координатам в горизонтальной плоскости, оба числа в психологии человека приняли одинаково большую значимость, что отразилось, например, и в форме культовых сооружений – на Украине издавна церкви «муруют з штирма углами и трома верхами». Другим примером может быть характерное чередование «три-четыре» в украинской архаической поэтике: «кладе ж воли у три плуги, а молодчики та у чотири», «ішли ляхи на три шляхи, а татари у чотири»(Попович М.В. 1985, 82).

У индоевропейцев вообще и, в частности, у кельтов все, что было сверхъестественным и священным, обретало форму триады, троицы (Botheroyd Sylvia, Botheroyd Paul F. 1990, 115). Принимая во внимание возможность табуистических замен в религиозной сфере, изменение наименований чисел становится вполне объяснимым, тем более, что в соответствии со значением тюркского ters, три могло означать «противоположный». О том, что тюркское tört/dört «четыре» вторичное наименование, говорит и его отсутствие в чувашском языке, где четыре обозначается словом tăvattă. Предки чувашей, булгары, раньше других отделились от тюркской общности и поэтому сохранили старое наименование, не ведая о новообразовании и сохранив, очевидно, первоначальную форму числительного «четыре». Можно предполагать, что это довольно сложное слово было редупликацией ностратического числительного «два», дериват которого сохранился в праиндоевропейском – *dvou, т.е в пратюркском четыре могло иметь форму *dvadva, из которой развилось чув. tăvattă, а от него и лат quattuor.

О происхождении числительных со значением «пять» судить трудно. С одной стороны, оно могло уподобляться ближайшим четным числам, а с другой – принимать название кисти руки как соответствие пяти пальцам. Связь между рус. пясть, англ. fist и числительным пять предполагали многие исследователи, но при этом исходили из того, что название кисти произошло от числительного, а не наоборот. Это тема для специалистов. Как бы там ни было, но пять предметов могли стать единицей счета и, соответственно, названия «один» и «пять» могли стать похожими, как мы видим это при сравнении коми öti «один» и венгерского öt «пять», имеющего параллели также в других финно-угорских языках.

Еще более трудно судить о происхождении числительных со значением "семь" и "девять". Пути их образования в разных языках свои, но очевидно, что число "девять" получило свое название позже, чем "семь". При счете до восьми и хорошем представлении всех предыдущих чисел так же и семь должно было иметь свое наименование. Числа более восьми либо получали значение "много" либо объединялись в пары, т.е. и "девять" и "десять" могли обозначаться одним словом. Однако со временем и "девять" получило свое название и при этом в индоевропейских языках оно по смыслу означало "новый", судя по тому что в этих языках слова "новый" и "девять" подобны. Тем не менее эта гипотеза вызывает сомнение:

Мне кажется, что аргументы в пользу связи значений «девять» и «новый» недостаточно весомы, чтобы считать доказанной гипотезу, согласно которой «девять» открыто маркировало включение нового разряда числительных; еще менее обоснованным может считаться предположение, что праиндоевропейский в некоторый момент своей предыстории обладал четверичной системой. На примере осет. farast «девять» буквально «за восемью» Абаев показывает, что «восемь» было круглым числом, по крайней мере, в глазах осетин, но он достаточно осторожно прибавляет: «так же, как и „десять"», что не позволяет упоминать осетинскую форму как аргумент в пользу четверичной гипотезы (Винтер В. 1989, 34)

В. Винтер смотрит на проблему очень узко, практически не выходя за рамки индоевропейских языков, однако явные параллели в образовании числительных в разных языковых семьях подтверждают существование четвертичной системы. Поэтому эта гипотеза остается для нас рабочей.

Определенная связь между числительными и местоимениями уже привлекла внимание лингвистов. Например, есть мнение, что числительное два во многих языках мира используется для образования личного местоимения двойственного числа "мы двое", "вы двое" (Бабаев К.В. 2009, 132-134). В принципе такое превращение логично при условии, что числительное "два" произошло ранее местоимения. Однако считается, что местоимения изначально в языках отсутствовали и развились из других лексических или морфологических единиц языка (там же, 119), то есть они могли развиваться также из числительных. Хотя в определенных случаях мог иметь место и обратный процесс.